Нам предстоит остаться без гос-ва и без экономики, узнать правду через суд, ужаснуться, раскаяться

Главной целью Российского государства при Владимире Путине стала борьба за власть. Борьба за власть любой ценой. Власть вместо инструмента благоустройства жизни людей стала главной ценностью оказавшихся у власти.

Защищать такую власть можно только любой ценой.

Для защиты такой власти нужно особое состояние народа, когда виновными в любых неудачах и трудностях признаются враги власти, которых очень удобно называть врагами народа.

Для защиты такой власти нужно возвести в ранг врагов народа всех инакомыслящих, всех не согласных с беззаконием и произволом властей, всех готовых к самостоятельному мышлению.

Для защиты такой власти нужно превратить страну в «осажденную крепость», о взятии и разрушении которой мечтают бесчисленные враги – враги власти, враги народа, враги России.

Для защиты такой власти нужно превратить человеческое достоинство, право на мнение и убеждения, саму человеческую жизнь в ничто, в мусор.

Для защиты такой власти нужно вырастить в народе то особое состояние, в котором народ не мыслит себя без вождя, сливается с вождем и готов на преступления ради вождя.

Для защиты такой власти нужно сделать ненависть к иному двигателем внутреннего сгорания для общественного мнения, сделать ненависть мерой допустимого в судьбе человека и судьбе страны.

Для защиты такой власти нужно уничтожить в народе врожденный инстинкт добра, способность к самокритике, терпимость к иному мнению, готовность признавать ошибки. Нужно уничтожить в народе стремление к доброму и мирному созиданию как основе жизни.

Для защиты такой власти нужно связать стальной цепью в мозгах народа все недостатки и трудности жизни с теми людьми, кто не поддерживает власть. Нужно создать стойкую, как запах тлена, уверенность народа в том, что именно инакомыслящие и инакодействующие виноваты в бедности, дороговизне жизни, воровстве и хамстве, экономических провалах и военных потерях. Нужно воспитать в народе не просто готовность, а внутреннее стремление к унижению и уничтожению несогласных.

Эта стальная связка жестко скрепляет в сознании народа все недостатки жизни и даже какие-то личные жизненные провалы с инакомыслящими и позволяет «признать их виновными» в этом.

Из этой раздраженной мысли и возникает стремление к мести, к наказанию, к уничтожению. Это стремление овладевает головами миллионов людей, становится темой постоянного общественного обсуждения с настойчивым рефреном: ну доколе? Отомстим! Покараем! Уничтожим!

И любой вовлеченный в этот селевой поток ненависти человек может ударить, взяться за нож и кастет, нажать на курок, бросить бомбу.

Уничтожение инакомыслящих граждан становится для миллионов людей единственно доступным способом самоутверждения, самореализации, материализации мыслей, кажущегося устранения навязанного властью глубокого комплекса неполноценности.

Для того, чтобы привести народ в это гибельное состояние, государство должно подать пример, задать ориентиры, поддержать и ободрить ненавистников. И Российское государство преуспело в этом варварском деле как мало какое другое сегодня, если не считать Северную Корею и несколько африканских государств.

Российское государство само организует движение российских хунвейбинов в реальной жизни и в интернете, тайно посылает военнослужащих на войну в чужое государство и тайно их хоронит, снимает и показывает «анатомии протеста», выводит на улицы напитанный ненавистью и пахнущий смертью карнавал «антимайдана», возбуждает ненависть к цивилизованному миру, представляя его варварским и враждебным.

Российское государство поменяло местами добро и зло.

В таком государстве не может быть независимого суда и честных выборов, не может быть защищено право собственности, в таком государстве с трудом выживают свобода слова и свобода массовой информации.

В таком государстве власть не поддерживает человека в его стремлении к миру и счастью, а делает человека своим боевиком. И этот боевик борется за власть главарей такого государства.

Российское государство развращает российский народ.

Российское государство всеми силами старается не допустить к народу правду, потому что правда, как солнечный свет, разрушает все эти мрачные средневековые сооружения ненависти.

Российское государство строит народ в виртуальные, а часто и в реальные колонны ненависти, которые готовы не остановиться ни перед чем. И ни перед кем. Дойти до цели любой ценой.

Правда, народ в таком состоянии видит своей целью не мирную жизнь, не согласие и взаимодействие разных людей, а уничтожение других, иных, непонятных, иначе думающих, иначе живущих.

В таком состоянии очень трудно жить. Это состояние разрушает людей изнутри, поддерживает в людях постоянное состояние сильного стресса, выход из которого человек часто видит через асоциальную, разрушительную активность. В том числе через преступления. В том числе через убийства.

Государство ненависти будит в человеке самые мрачные, нечеловеческие инстинкты. Которые потом само не в состоянии контролировать.

При этом именно ненависть делает человека и государство слабыми. Ненависть лишает человека способности любить, творить, созидать.

Ненависть к врагу помогает только на войне.

Если в России нет войны, то почему в России столько ненависти?

Народ, ненавидящий инакомыслящих, не способен построить социальное правовое государство, успешную экономику и гражданское общество.

Ненависть – это самоед народа. И этого губительного самоеда запустило в российский народ само Российское государство.

Ненависть всегда рассчитана на то, что она пугает врага, парализует его волю, заставляет бежать.

Одна из главных задач ненавистников – выдавить из России свободных, открытых, инакомыслящих людей, создать для них нетерпимую обстановку жизни, заставить их отказаться от человеческого обустройства Родины.

Ненависть разрушает в первую очередь того, кто ненавидит.

Ненависть ко всему иному разрушит и нынешнее Российское государство. Оно сожрёт себя само. Ненависть – очень плохой материал для государственного строительства.

Но, перед тем как уничтожить себя, такое государство сначала уничтожает лучшую часть народа – искренних, миролюбивых, добрых людей.

Ненависть ненасытна.

Такому государству нужна 100-процентная ненависть как среда обитания всего народа.

Достичь этой цели Российское государство не сможет.

Настанет такой день, когда ещё вчера одурманенный ненавистью народ внезапно для себя увидит, что это такое было, во что он был превращён, на что была потрачена жизнь миллионов.

И ужаснется.

Ужаснется точно так, как это произошло после 1945 года с народом Германии.

Осознав произошедшее и покаявшись, народ Германии построил успешное, ориентированное на человека государство.

Для этого потребовалось, убив десятки миллионов людей в мире, потерять миллионы своих жизней, проиграть войну, остаться без государства и без экономики, узнать правду через суд, ужаснуться, раскаяться.

Тот же народ, который шел с факельными шествиями ненависти, раскаявшись, построил цивилизованное, самое сильное в Европе государство.

Без покаяния невозможно спасение народа. Ненависть и покаяние несовместимы. Как высшее зло и высшее добро.

История никогда не повторяется, но никогда не меняет своих правил.

Государство ненависти в России обречено.

Государства добра и разума в России сейчас нет.

Но будет.

Жертвы на этом пути будут оплакивать все, кто способен на человеческое сопереживание. Все, кто способен быть людьми. Все, кто любит жизнь.

Остается надеяться, что у тех, кто сейчас питается и живет ненавистью, по неясным волшебным законам природы будут другие потомки.

Лев ШЛОСБЕРГ

Отступление, ранения и плен генерала

Неопубликованная беседа (1967 год) знаменитого военного корреспондента, писателя Константина Симонова с генералом Михаилом Лукиным


Константин Симонов. 60-е годы

М.Л.: …Мы нигде не нашли 20-й армии, ее уже не было здесь. И куда бы мы ни шли, везде маленькие заставы противника. Подошли в один лес, увидели — стоит часовой на возвышенности. <…>

В это время какой-то выстрел, часового не сняли, конечно. Открылся пулеметный и минометный огонь, и всё — в панике стали бежать.

Я в это время был ранен в руку. Около меня никого не оказалось. А я одной рукой не могу раздеться никак. Слышу — из меня кровь хлещет. А я до этого, наверное, целую неделю не спал, урывками, вздремнешь где-нибудь немножко, и мне хочется пить и спать. Пить и спать. В это время идут две девочки-санитарки. Подходят ко мне: «Что с вами, товарищ генерал? Вы ранены?» Я говорю: «Давайте раздевайте меня скорей». «А у нас нет перевязочных средств, все уже мы использовали, все бинты. Ничего у нас нет». Я говорю: «Раздевайте меня, рвите мою рубашку и перетяните, чтобы остановить кровь». Они раздели меня, перетянули мне руку жгутом таким. Потом они меня одели, уже полегче. Я говорю: «Тащите меня». Взяли они меня под руки, две маленькие девочки, лет по шестнадцать-семнадцать, а может быть, восемнадцать. Молоденькие. А я грузный такой, да еще крови-то много потерял, идти не могу, валюсь…


Михаил Лукин

К.С.: Ранение в кисть?

М.Л.: Нет, вот сюда. Два нерва перебило. Локтевой и срединный нервы.

Я говорю: «У вас плащ-палатка, расстелите, я лягу, возьмусь левой рукой, а вы за концы тяните». Легче стало. Снежок выпал, по снежку-то легко они потащили меня. Втянули они меня в овражек. В это время разрывается мина, и меня в ногу ранило, в мякоть, правда.

Подбежал тут генерал Андреев, мой начальник по тылу. Способный генерал. Я его знал по Сибири, он командовал 133-й дивизией, потом корпусом командовал в Сибири, когда я был начальником штаба, заместителем командующего войсками. Так что я хорошо его знал. Повели меня под руки. Только вышли из оврага на бугорок, в это время разрывается вторая мина, и опять меня ранило. Опять в ту же ногу.

Ну потом мы ходили, ходили. Мы несколько дней ходили.

К.С.: Уже небольшой группой?

М.Л.: Уже маленькой. Тут уже так: то соберется тысяча, где-нибудь хотим пройти, как только пулеметы застучали, сейчас же все разбегаются, остается маленькая группа.

Ходить я уже не могу. Я говорю Болдину: «Прикрепи офицеров, чтобы меня поддерживали, потому что я отстаю от вас, я не могу за вами угнаться, я раненый». Он прикрепил. На первых привалах всё, расходятся люди. Я же их никого не знаю.

К.С.: А своих уже не было?

М.Л.: Своих уже нету. Я своего адъютанта, который у меня был, хороший адъютант, послал перевозить семью — я чувствовал, что с Москвой плохо, Москву бомбили все время, уже с двадцать второго числа. Я знал, что тяжелые будут бои и Москву будут бомбить, — думаю, хоть семью отправлю. Так и получилось. Никому она не нужна была. Все уезжают, а семья генерала никому уже не нужна стала. Они (адъютанты. — Ред.) ее и увезли. А потом ко мне прорваться не смогли. Если бы были адъютанты, другое, конечно, положение было у меня. Хорошие адъютанты были, которых я привез из Забайкалья.

К.С.: А вы обоих отправили?

М.Л.: Второй-то молодой был, тоже отправил. Тоже хороший парень. С ними, может быть, не так бы сложилась судьба.

Ходили мы. Пришли в один лесочек. Иван Васильевич подходит ко мне и говорит: «Михаил Федорович, люди мокрые, уже начинают леденеть, шинели колом становятся. Морозец такой, снег выпал, надо обсушиться».

К.С.: Это все в тот же день?

М.Л.: Нет, уже несколько дней прошло. Ходим по лесам, выходим. Мы идем по направлению к Брянску, хотим обогнуть, обойти, чтобы по лесам выходить. Есть нечего. Замерзаем. Если куда в деревню пошлем — везде немцы. Тыловые уже части, но это все же немцы.

К.С.: А уже оружия-то нет у вас?

М.Л.: Да, я чувствую, что это уже не войска. Он говорит: «Надо развести костры». И развели костры. Я говорю ему, что сейчас же увидят дым в лесу. А народу-то нас тут было много сравнительно к этому времени. «Противник, — говорю, — поймет, что лес живет, и сейчас обязательно придет». Так оно и случилось.

Когда они развели костры, подходят какие-то двое штатских и говорят: «Кто здесь старший?» Я говорю, что я. «Мы представители особого отдела 24-й армии. Здесь в землянке лежит начальник особого отдела 24-й армии, Можин, раненный тяжело».

Я пошел к нему. А мы с ним были знакомы по Сибирскому округу. Он лежит раненый, там еще несколько человек раненых, его особисты там сидят. Он говорит: «Михаил Федорович, не уходи никуда, в землянке оставайся здесь. Я послал верного человека, за нами прилетит самолет. Даю слово, что он прилетит за нами». Поговорили мы, он нас покормил. У него была колбаса, еще что-то было.

К.С.: Он неподвижный раненый был?

М.Л.: Тяжело он был раненный. А остальные-то все ничего. Только еще один особист тоже тяжело раненный был. А у меня, когда девочки меня перевязывали, револьвер выпал. Так я его и не нашел, без револьвера уже хожу.

И мы задремали. Вдруг прибегают адъютанты, прикрепленные ко мне, и говорят: «Товарищи, выходите. Немцы». Пока собрался Можин, пока я ему помогал — он раненный был в обе ноги, да и сам-то я раненый, и рука-то у меня, одной рукой, — приходят уже немцы, кричат: «Хальт!» Я говорю: «Давай скорей выходить, еще бросят гранаты сюда. Они же не войдут так сразу, а бросят гранаты, и мы пропадем с тобой ни за что».

В это время лежащий здесь особист, который не мог вставать совершенно, тяжело был ранен, говорит: «Выходите скорей, сейчас гранаты бросят». Мы вышли, смотрим, немцы стоят. Мы руки вверх подняли. Я говорю этим ребятам — с ними девушка была, видимо, машинистка его или какая-то еще работница у него: «Передайте всем, чтобы не говорили, что это начальник особого отдела, он — интендант». На нашивках-то у него не видно было. Ромб один был у него. Так они и делали, никто не сказал, что это начальник особого отдела.

Нас быстро обыскали. У меня все отняли. Серебряный портсигар отняли, часы сняли. Я говорю: «А куда же часы-то забираешь?» Хотел у него отобрать. Он рванул у меня часы. Книжечку смотрит: «Генерал! Генерал!» Тут сразу сбежались все немцы — генерала поймали. Подошел фельдфебель, разогнал немцев и что-то говорит мне. Я очень плохо понимаю по-немецки. А Можина увели уже, всех особистов увели и часть офицеров, которые здесь были. Остался я и несколько командиров.

В это время подходит наша группа, отходящая, открывает стрельбу. Все повернулись в сторону группы, и когда я увидел, что все повернулись, я бросился бежать в противоположную сторону. А с противоположной стороны идет на меня группа немцев. Автомат: «Тр-р-р-р» — меня опять в эту же ногу, в коленную чашечку. Я теряю сознание.

Очнулся я уже — теперь-то я знаю это — в Семлево, в школе. Пришел в себя, открыл глаза. Сначала не понимаю, где я. Посмотрел — раненые. Потом все вспомнил. Сердце сжалось. Армия погибла, я в плену. И в это время открывается дверь: «Ахтунг!», входят три офицера, два полковника и подполковник, полковник подходит к моей кровати и на чистейшем русском языке говорит: «Нам ваши пленные сказали, что вы командующий 19-й армией. Чем вы можете это доказать?» Я говорю, я не знаю, где у меня документы. Унтер-офицер достает мое обмундирование из-под кровати, оно все в крови. Вынули удостоверение личности. Он спрашивает: «А почему здесь написано — командующий 16-й армией?» Я говорю: «Был и 16-й, был и 20-й, а теперь 19-й». Вмешивается подполковник: «А мы господина генерала ждали еще в Смоленске, но ему тогда удалось из двух котлов наших уйти». Я промолчал, ничего не сказал. Потом вынимает партийный билет, посмотрел: «О, старый член партии. Это вам теперь не нужно, — и в печку бросил. — А удостоверение вам пригодится, держите его, когда поедете в Германию. Нам известно, что с вами было еще пять генералов. Скажите их путь, маршруты их». Я промолчал.

Потом он стал спрашивать, какие дивизии ушли, сколько, какие резервы и так далее. Я ему говорю: «Господин полковник, а если бы вы были на моем месте, вы рассказали бы все и предали свою родину?» Он говорит: «Нет». «А почему же вы тогда меня спрашиваете? Я вам больше ничего не скажу. То, что меня касается, вы меня, пожалуйста, спрашивайте, а про это я говорить не буду».

В позапрошлом году я был в Архангельском. Приезжает генерал-лейтенант Кузовков из Управления кадров и показывает мне фотографию. «Михаил Федорович, узнаете?» Я говорю: «Нет, не могу узнать». Подошла жена, говорит: «Да это же ты снят». А я не узнал. Рука у меня вот так вот, орден видно один, в кителе лежу. И сплю я. Двухъярусная кровать. Я посмотрел, да, действительно, как будто бы я. И письмо. Пишет зубной врач этого госпиталя, где делали мне операцию и приходили ко мне эти офицеры.

Зубной врач этот начал показывать фотографии времен войны и наткнулся на мою карточку. «О, — говорит, — генерал! Я помню этого генерала». И он описывает мой разговор с этими офицерами генерального штаба. Он говорит: «Генерал-то, наверное, умер, вряд ли он мог выжить, он был очень тяжело раненный, а семья-то у него, наверное, осталась…» — и переслал это в нашу группу войск в Германии. А оттуда переслали сюда, в Генштаб, и она дошла до меня. Я покажу вам эту бумажку, в которой он описывает все, как это происходило.

В прошлом году я был в Германии, рассказал об этом случае. Они нашли этого человека. Написано письмо по-немецки. Он пишет про мужество этого генерала… «Я был ярый нацист, я всецело шел за Гитлером. А когда были сильные бои, увидел русского генерала, так мужественно ранения переносящего, и когда немецкие офицеры спрашивали у него военные тайны, он так смело отвечал им — это меня натолкнуло, что не так-то легко с ними нам будет справиться». Потом еще события были, и это дало ему толчок пересматривать свои позиции. Может быть, он красит все это, но пишет в таком духе.

Потом они напечатали разговор с ним в какой-то статье.

Когда я им так ответил, они отдали мне салют, значит, взяли под козырек, сказали, что больше мы вас затруднять не будем, и ушли. А между собой по-немецки говорят — об этом он пишет: «Мы уважаем точку зрения этого генерала».

А я еще не знал, что у меня ноги нет. Я знал, что больно, знал, что я ранен в ногу, но что ноги нет у меня, я не знал. Когда они все ушли, врач открывает одеяло, смотрю, у меня ноги-то нету. Я моментально сорвал повязку. Армии нет, сам в плену, без ноги, рука не работает, думаю: «На чёрта это!» Знаю, что из себя представляет плен немецкий, уже доходили до нас сведения. Жить не хочется. Меня сразу на перевязочный стол. Перевязали, приставили ко мне сначала нашего санитара, а я вторично… Немцы наших врачей, или знающих немецкий язык наших солдат и младших офицеров делали санитарами — ухаживать за своими ранеными, грязную работу выполнять. Вот и приставили ко мне одного нашего товарища, знающего по-немецки. А когда я вторично сорвал повязку, приставили унтер-офицера.

Вдруг у меня очень высокая температура. Я весь горю. Теперь я понимаю, что это у меня была галлюцинация. Мне кажется, что я хорошо по-немецки понимаю, дословно все понимаю, что говорят немецкие раненые, которые лежат здесь.

К.С.: А раненые немецкие?

М.Л.: Немецкие. Наших никого нет, один я. И я слышу их разговор, что они собираются меня убить. Я срываю повязку и говорю: «Давайте врача». Приходит унтер-офицер и говорит, что врач на краю этого села живет, погода грязная, он очень устал, врач не может сейчас прийти. Вот тогда я и сорвал повязку…

К.С.: И с вызовом врача тоже была галлюцинация? Вы действительно его вызывали или казалось это?

М.Л.: Вызывал-то я действительно, но мне казалось, что они говорят по-немецки, что хотят меня убить. Врач все же пришел. Пришел, начал меня уговаривать: «Как они могут вас убить? Они такие же раненые, как и вы. Они все без движения». А я не верю. Тогда меня из этой общей комнаты переносят в сторожку, где жил унтер-офицер, и меня к нему положили туда. Со мной этот врач долго разговаривал, и мне, откровенно говоря, стало его жалко. Я же знаю, что у них целый день операции. Ведь раненые все время поступают. Сильнейшие же идут бои, а это перевязочный отряд. Он показался мне хорошим. И он действительно оказался хорошим. Как только кончал операцию, он обязательно ко мне приходил. Разговаривал со мной.

К.С.: Через переводчика? Или он говорил по-русски?

М.Л.: Нет, он ни слова не говорил по-русски. Через нашего санитара. И он говорит мне: «Я не нацист, я врач, и вы для меня — пленный раненый генерал. Я сделаю все, чтобы вы жили».

Показывал он мне карточки своих детей, сказал, где он работал в мирное время. Он был главным врачом в хирургической больнице Берлина.

Унтер-офицер оказался австрийцем. Секретарь венского городского суда. Говорил по-русски. Плохо, но говорил. В Первую мировую войну был у нас в плену. И он мне сказал: «Генерал, вы этому врачу верьте. Он сделает все, чтобы вас спасти. Я, — говорит, — со своей стороны, тоже все буду делать, чтобы облегчить ваше положение здесь, в перевязочном отряде, потому что когда я был в плену, раненый, мне русские спасли жизнь. Я забыл фамилию врача, но я русским благодарен, что они мне жизнь спасли».

Второй врач был стервец. Когда не было старшего врача, когда он был занят, надо на перевязку, кладут на носилки и несут — нельзя было дотронуться, я кричал в крик. Все же нервы обнажены, и всякое мало-мальское шевеление причиняло ужаснейшую боль. Об этом узнал унтер-офицер и сказал старшему врачу. Он приходил, брал меня на руки и носил на перевязочный стол. Это единственный человек, который оказался человеком. Все остальные, которых мне приходилось видеть, это были звери, а не врачи.

Публикация семьи К.М. Симонова